Там умирала груша-дичка.
Хозяин был изрядно стар,
И моложавую медичку
Держал: «чтобы дожить до ста» —
Полушутя, полусерьёзно
В застолье ёрничал реликт, —
— С такой защитой все артрозы
Лишь положительный вердикт
Мне вынесут.
А после третьей
Нырял в минувшее столетье
Один. Конечно, без медички.
На кителе мутнели лычки,
И он стоял, как прорицатель,
В своих тридцатых,
Как скипетр, держал бокал,
И речь держал:
— Так выпьем, — говорил он строго, —
За нашу честную дорогу,
(Он ударял на слове «нашу» —
И головы согласно машут),
За наш неистребимый дух.
— За что, за что, Егор Василич? —
Растратчик Влас, услышать силясь,
Терзал свой портативный слух,
Торчащий в волосатом ухе.
Застолье зашумело споро.
— Я говорю о нашем духе,
А не о брюхе, — грозный глас.
Шум тут же за столом погас:
Он был районным прокурором
Для них — тогда… всегда… сейчас.
Народ, в застолье холодея,
Пил за дорогу, за идею,
За дух и, может быть, святой.
Народ был все же непростой.
Не выбирают времена —
Сказал поэт. Но умирают
Не раньше, чем приходит смерть.
А жить под шпорой в стременах?!
А слова вымолвить не сметь?! —
Се выбирают?!
Но вечность, видимо, кургуза,
Чтоб разрубить и этот узел.
Там умирала груша-дичка.
Дом прокурора, у реки,
В конце сороковых построен,
Чуть позже — флигель у кринички,
Где молодую грушу-дичку
Речные дали увлекли,
Её волшебные просторы.
Тогда совсем ещё девчонка:
Худые веточки-ручонки
За синеву держались криво
И беззащитно, сиротливо,
И счастливо за синь держась —
Весною радовалась почке,
Как будто роженица — дочке,
Вся изнутри стволом светясь,
Вся — воплощение свободы:
Приблуда. Нищенка. Породы
Неведомой. Природы сор —
Она, ничейная, взрослела,
Но угодила за забор
Её нетронутое тело,
Исчез пред ней степной простор —
Его забрал забор.
Но воду
Небес не мог отгородить,
Как и отнять её свободу
Светиться и плодоносить.
А рядом с нею, в конуре,
Жил волкодав с дурацкой кличкой
«Закон».
Он день-деньской под дичкой
Дремал. А ночью во дворе
Звенела цепь на весь острог —
«Закон» законника стерёг,
Но к груше-дичке не пускал,
Казал хозяину оскал,
Рук не лизал и не юлил.
Его хозяин не любил.
И снова — возле дички — день.
Его лоснящаяся тень,
Как надзирательница бдела.
И будь здесь наблюдатель смелый,
И тонкий, и, конечно, зрелый —
Он бы подметил непременно
Всех состояний перемены,
Увидел бы со стороны,
Что дикой нежности полны
И верности глаза собачьи,
А, высунув язык горячий,
Пёс что-то говорил девице,
Окрепшей около криницы,
Уже обретшей свою стать
Плодоносящую —
Задача:
Как прочитать язык собачий?!
Как этот узел разрубать?!
А я подумал, что любви
Не только возрасты покорны,
Что этих чувств живые корни
Во всем живом.
И пёс явил
Тому пример неоспоримый.
Он вскоре сдох — совсем невинный:
От страсти или отравления —
Исдох в хозяйский день рождения.
Причину смерти до сих пор
Не знает даже прокурор.
Там умирала груша-дичка.
Но городок был безразличен.
Искусством и шитья, и кройки
Сосед наш Кройтер
Исаак, сын Мэира,
Был знаменит немерено.
В столице нашего района
Он был царём, но без короны.
А это, я скажу вам, что-то
Да значит, коль из шевиота
Он шьёт секретарю райкома,
С которым коротко знакомы.
А сам начальник МГБ
Приносит штуку шёлка, чтоб
Исаак пополнил гардероб
Евойной бэ.
И не политик, не воитель,
Исаак был тайн больших хранитель.
Но всех начальников модней,
Красавец стройный,
Хозяин тех далёких дней,
Был прокурор районный.
Всегда был выбор его строг.
Мог выругать. Одобрить мог.
А мог сказать:
— Послушай, жид,
За дураков нас не держи,
И то, что шьёшь, всех лучше шей,
На то, Исаак, ты и еврей.
Имел с округи, что хотел:
От живности до женских тел.
А вот расчёты вёл, вздыхая,
Слюнявил палец языком.
За что жена Исаака, Хая,
Звала клиента говнюком.
— Привык, говнюк, на дармовщину.
И это тоже есть мужчина?!
Скажи, Исаак, ведь ты же цар!
Он ничего не отрицал,
Но и ни с чем не соглашался.
И лишь на «Зингер» полагался.
— Молчанье, Хая, — не порок, —
Он отзывался чуть попозже,
И, поправляя оверлок,
Сопел, кряхтел, вострил зрачок
И добавлял: еврейский Бог
Его заповедал нам тоже.
— Ну и молчи, пока молчишь.
Сегодня будешь кушать фиш.
И он молчал, едва дыша:
Он был всегда то жив, то болен.
Не знаю, как его душа,
Но он был, кажется, доволен.
Но и душе приходит срок
Держать ответ, и не на синьке.
И этот слабый узелок
Распутает едва ли «Зингер».
А ордена его в шкафу,
На габардине из Торгсина,
Уже не много скажут сыну,
А Богу — и подавно — тьфу.
Там умирала груша-дичка.
В уютном флигеле медичка
Уже который год жила.
Она — из дальнего села,
Другого, кажется, района,
Носила восемь лет погоны,
Служа в медпункте при тюрьме.
Себе бабёха на уме —
Смекнула сразу, что к чему,
Оставила свою тюрьму,
С общагой грязною в придачу,
И в рабство, не смутясь, ушла:
Река и садик — чем не дача.
Была она пышна, пошла,
Неисправимо похотлива,
Любила пиво.
Блаженно рабство испокон
Веков и присно.
Как «Будь готов!» — «Всегда готов!»,
Лишь свисни —
Удобный все-таки закон,
Со смыслом.
Узлы. Узлища. Узелки.
Лишь ветер свищет.
А в чистом поле васильки —
Их кто-то ищет.
Но сотни лет и тыщи лет
Свободы не было и нет —
Никто не взыщет.
Блаженно рабство — кол теши,
Коль не любитель матерщин,
Но если всё ж ты не благуша,
Забудь про душу.
А прокурор хирел, худел —
Верста — верстою,
Медичку выгнал — не хотел,
Но выгнал с формулой простою:
— Ты блядь, ты предала идею, —
Сказал, болезненно бледнея.
Один остался прокурор.
Таскал криничную водичку
И чистил двор.
Жил на кефире и овсе.
Подумывал о новом псе.
В телесные всмотревшись хляби,
Не помышлял о новой бабе.
Но вспоминал медичку Зину:
Конечно, сука,
Но классная! Своей наукой,
Жизнь без которой — просто скука,
Она владела как никто,
А может, кликнуть…
В магазины
Ходил он в драповом пальто,
А чтобы точным быть, — в обносках —
Районный модник.
А в авоську
Тех лет укладывал продукты:
Ветрами времени продутая,
К нему как будто приросла.
Он шёл по улице Матросской —
Верста-верстой —
В сплошных обносках:
И то ли он тащил авоську,
То ли она его несла.
Глядели из неё знакомо:
С расстрельной — секретарь райкома,
Просивший слёзно на допросах
Дать папироску.
И — друг, начальник МГБ,
С которым на одной гульбе
Имели вместе его бэ.
Сосед Исаак в гробу лежал,
На нём с наградами пиджак,
И пацанёнок в той авоське
Сидел за дюжину колосьев —
Он нёс в авоське весь свой мир:
Овёс, полхлеба, соль, кефир.
Живые узники узлов —
Пока мы живы,
Об отпущении грехов
Мечтаем лживо,
И привыкаем ко всему,
Ко всем наживам,
И страхом соскользнуть во тьму —
Мы движимы не по уму —
Пока мы живы, врём себе,
Что так записано в судьбе.
Теперь совсем другая даль
За речкой.
Не пахнет там пчелиный май
Цветами, гречей:
Решёток мощных худлитьё,
Да псы бессонны,
Там дичек нет, там все своё,
Там тоже зона.
А на Матросской шум и гам,
И рой рабочих.
Прораб с заказчиком бедлам
Ногами топчут.
— Фундамент, посмотри, хорош,
Оставим, может?
— А ты гарантии даёшь,
Он выдержит?! Не покорёжит?
— А что с забором?
— Убирай.
И не забудь про тот сарай.
— Да это ж флигель.
— И — пофигу, вали, давай.
Пусть улетает пылью в рай,
Авось сгодится прокурору.
И без базара, в срок кончай.
Здесь всё отлично.
…Там умирала груша-дичка.
Хозяин был изрядно стар,
И моложавую медичку
Держал: «чтобы дожить до ста» —
Полушутя, полусерьёзно
В застолье ёрничал реликт, —
— С такой защитой все артрозы
Лишь положительный вердикт
Мне вынесут.
А после третьей
Нырял в минувшее столетье
Один. Конечно, без медички.
На кителе мутнели лычки,
И он стоял, как прорицатель,
В своих тридцатых,
Как скипетр, держал бокал,
И речь держал:
— Так выпьем, — говорил он строго, —
За нашу честную дорогу,
(Он ударял на слове «нашу» —
И головы согласно машут),
За наш неистребимый дух.
— За что, за что, Егор Василич? —
Растратчик Влас, услышать силясь,
Терзал свой портативный слух,
Торчащий в волосатом ухе.
Застолье зашумело споро.
— Я говорю о нашем духе,
А не о брюхе, — грозный глас.
Шум тут же за столом погас:
Он был районным прокурором
Для них — тогда… всегда… сейчас.
Народ, в застолье холодея,
Пил за дорогу, за идею,
За дух и, может быть, святой.
Народ был все же непростой.
Не выбирают времена —
Сказал поэт. Но умирают
Не раньше, чем приходит смерть.
А жить под шпорой в стременах?!
А слова вымолвить не сметь?! —
Се выбирают?!
Но вечность, видимо, кургуза,
Чтоб разрубить и этот узел.
Там умирала груша-дичка.
Дом прокурора, у реки,
В конце сороковых построен,
Чуть позже — флигель у кринички,
Где молодую грушу-дичку
Речные дали увлекли,
Её волшебные просторы.
Тогда совсем ещё девчонка:
Худые веточки-ручонки
За синеву держались криво
И беззащитно, сиротливо,
И счастливо за синь держась —
Весною радовалась почке,
Как будто роженица — дочке,
Вся изнутри стволом светясь,
Вся — воплощение свободы:
Приблуда. Нищенка. Породы
Неведомой. Природы сор —
Она, ничейная, взрослела,
Но угодила за забор
Её нетронутое тело,
Исчез пред ней степной простор —
Его забрал забор.
Но воду
Небес не мог отгородить,
Как и отнять её свободу
Светиться и плодоносить.
А рядом с нею, в конуре,
Жил волкодав с дурацкой кличкой
«Закон».
Он день-деньской под дичкой
Дремал. А ночью во дворе
Звенела цепь на весь острог —
«Закон» законника стерёг,
Но к груше-дичке не пускал,
Казал хозяину оскал,
Рук не лизал и не юлил.
Его хозяин не любил.
И снова — возле дички — день.
Его лоснящаяся тень,
Как надзирательница бдела.
И будь здесь наблюдатель смелый,
И тонкий, и, конечно, зрелый —
Он бы подметил непременно
Всех состояний перемены,
Увидел бы со стороны,
Что дикой нежности полны
И верности глаза собачьи,
А, высунув язык горячий,
Пёс что-то говорил девице,
Окрепшей около криницы,
Уже обретшей свою стать
Плодоносящую —
Задача:
Как прочитать язык собачий?!
Как этот узел разрубать?!
А я подумал, что любви
Не только возрасты покорны,
Что этих чувств живые корни
Во всем живом.
И пёс явил
Тому пример неоспоримый.
Он вскоре сдох — совсем невинный:
От страсти или отравления —
Исдох в хозяйский день рождения.
Причину смерти до сих пор
Не знает даже прокурор.
Там умирала груша-дичка.
Но городок был безразличен.
Искусством и шитья, и кройки
Сосед наш Кройтер
Исаак, сын Мэира,
Был знаменит немерено.
В столице нашего района
Он был царём, но без короны.
А это, я скажу вам, что-то
Да значит, коль из шевиота
Он шьёт секретарю райкома,
С которым коротко знакомы.
А сам начальник МГБ
Приносит штуку шёлка, чтоб
Исаак пополнил гардероб
Евойной бэ.
И не политик, не воитель,
Исаак был тайн больших хранитель.
Но всех начальников модней,
Красавец стройный,
Хозяин тех далёких дней,
Был прокурор районный.
Всегда был выбор его строг.
Мог выругать. Одобрить мог.
А мог сказать:
— Послушай, жид,
За дураков нас не держи,
И то, что шьёшь, всех лучше шей,
На то, Исаак, ты и еврей.
Имел с округи, что хотел:
От живности до женских тел.
А вот расчёты вёл, вздыхая,
Слюнявил палец языком.
За что жена Исаака, Хая,
Звала клиента говнюком.
— Привык, говнюк, на дармовщину.
И это тоже есть мужчина?!
Скажи, Исаак, ведь ты же цар!
Он ничего не отрицал,
Но и ни с чем не соглашался.
И лишь на «Зингер» полагался.
— Молчанье, Хая, — не порок, —
Он отзывался чуть попозже,
И, поправляя оверлок,
Сопел, кряхтел, вострил зрачок
И добавлял: еврейский Бог
Его заповедал нам тоже.
— Ну и молчи, пока молчишь.
Сегодня будешь кушать фиш.
И он молчал, едва дыша:
Он был всегда то жив, то болен.
Не знаю, как его душа,
Но он был, кажется, доволен.
Но и душе приходит срок
Держать ответ, и не на синьке.
И этот слабый узелок
Распутает едва ли «Зингер».
А ордена его в шкафу,
На габардине из Торгсина,
Уже не много скажут сыну,
А Богу — и подавно — тьфу.
Там умирала груша-дичка.
В уютном флигеле медичка
Уже который год жила.
Она — из дальнего села,
Другого, кажется, района,
Носила восемь лет погоны,
Служа в медпункте при тюрьме.
Себе бабёха на уме —
Смекнула сразу, что к чему,
Оставила свою тюрьму,
С общагой грязною в придачу,
И в рабство, не смутясь, ушла:
Река и садик — чем не дача.
Была она пышна, пошла,
Неисправимо похотлива,
Любила пиво.
Блаженно рабство испокон
Веков и присно.
Как «Будь готов!» — «Всегда готов!»,
Лишь свисни —
Удобный все-таки закон,
Со смыслом.
Узлы. Узлища. Узелки.
Лишь ветер свищет.
А в чистом поле васильки —
Их кто-то ищет.
Но сотни лет и тыщи лет
Свободы не было и нет —
Никто не взыщет.
Блаженно рабство — кол теши,
Коль не любитель матерщин,
Но если всё ж ты не благуша,
Забудь про душу.
А прокурор хирел, худел —
Верста — верстою,
Медичку выгнал — не хотел,
Но выгнал с формулой простою:
— Ты блядь, ты предала идею, —
Сказал, болезненно бледнея.
Один остался прокурор.
Таскал криничную водичку
И чистил двор.
Жил на кефире и овсе.
Подумывал о новом псе.
В телесные всмотревшись хляби,
Не помышлял о новой бабе.
Но вспоминал медичку Зину:
Конечно, сука,
Но классная! Своей наукой,
Жизнь без которой — просто скука,
Она владела как никто,
А может, кликнуть…
В магазины
Ходил он в драповом пальто,
А чтобы точным быть, — в обносках —
Районный модник.
А в авоську
Тех лет укладывал продукты:
Ветрами времени продутая,
К нему как будто приросла.
Он шёл по улице Матросской —
Верста-верстой —
В сплошных обносках:
И то ли он тащил авоську,
То ли она его несла.
Глядели из неё знакомо:
С расстрельной — секретарь райкома,
Просивший слёзно на допросах
Дать папироску.
И — друг, начальник МГБ,
С которым на одной гульбе
Имели вместе его бэ.
Сосед Исаак в гробу лежал,
На нём с наградами пиджак,
И пацанёнок в той авоське
Сидел за дюжину колосьев —
Он нёс в авоське весь свой мир:
Овёс, полхлеба, соль, кефир.
Живые узники узлов —
Пока мы живы,
Об отпущении грехов
Мечтаем лживо,
И привыкаем ко всему,
Ко всем наживам,
И страхом соскользнуть во тьму —
Мы движимы не по уму —
Пока мы живы, врём себе,
Что так записано в судьбе.
Теперь совсем другая даль
За речкой.
Не пахнет там пчелиный май
Цветами, гречей:
Решёток мощных худлитьё,
Да псы бессонны,
Там дичек нет, там все своё,
Там тоже зона.
А на Матросской шум и гам,
И рой рабочих.
Прораб с заказчиком бедлам
Ногами топчут.
— Фундамент, посмотри, хорош,
Оставим, может?
— А ты гарантии даёшь,
Он выдержит?! Не покорёжит?
— А что с забором?
— Убирай.
И не забудь про тот сарай.
— Да это ж флигель.
— И — пофигу, вали, давай.
Пусть улетает пылью в рай,
Авось сгодится прокурору.
И без базара, в срок кончай.
Здесь всё отлично.
…Там умирала груша-дичка.
Комментариев нет:
Отправить комментарий