* * *

Я рыл яму глубокую, как небеса.

Забугрились ладони и пальцы.
Затвердела душа.

Проходили скитальцы,
Задержались, спросили: а знаешь ли сам,
Для чего её роешь?
Не верь чудесам,
Мы-то знаем, все клады пошли по рукам.
— Я до неба хочу докопаться, —
Я ответил негромко и повторил:
— Я хочу докопаться до неба,
Я там не был ещё, я там не был.

Улыбнулись:
— О небе спроси у могил. —
И ушли.

Мой товарищ вчера приходил.
Потоптался у края, бесстрашно сопя:
— Тут такие гуляют сплетни,
Хочешь, выдам. Конечно же, про тебя…

Я ему ничего не ответил.

Я привычно копал, чуя радость земли
Под моей ненасытной лопатой:
Мы с ней двое — нас зимы уже замели,
Только это не вся ещё плата
За любовь, у которой мы вечно в долгу, —
Думал я, налегая на заступ.

И как будто оттуда, услышал я:
— Здрасьте, —
Ломкий голос:
— Я тоже могу,
Я хочу испытать своё счастье.

И не думая долго, ответил я:
— Что ж,
Будем вместе трудиться. Лопату найдёшь?
— Нет, не вместе, я сам, — он ответил,
— хочу,
Посмотрите-ка, во-о-н, по косому лучу.

ЧЕТВЕРГ

Что нового?
Нет новостей.
Живу как колючка в песке,
Цепляюсь за всякую малость:
За паузу в длинной строке,
За капельку света в тоске —
Все ж меньше осталось.

Сквозит.
Но никто не звонит.
И день начинается хмуро.
Скорее всего, задождит.

— Пропойца, продажная шкура,
Детей пожалел бы, в натуре,
Ты где пропадал, паразит? —
Соседка орёт поутру.

Живые слова на ветру
Скукожились сиротливо.
День с ливнем наперевес
Соседку загнал под навес,
И бьёт по асфальту брызгливо.

И хлынул поток новостей.
И я ожидаю гостей —
Звонили: придут и приедут.
— Ну что ты никак не поймёшь,
К обеду, конечно, к обеду,
Вот только закончится дождь.

А в небе то грохот, то сверк.

— А день-то какой?
— Да четверг.

В СТЕПИ

Я вышел за калитку.
На меня
Степь обвалила темень, треск и клёкот.
И ржание Троянского коня
Услышал я совсем неподалёку.

Держа уздечку, конюх ковылял.

И острое дыханье ковыля
Пересекалось с запоздалым ржаньем,
А близких звёзд стальные лезвия
Подчёркивали темени дрожание
И гибельность земного бытия,
Что уязвимей Трои.

Скоро свет.
Вот-вот заря проснётся молодая.

…Всё дальше удалялся силуэт,
На правую легонько припадая.

ТЕТЕРЕВ. РАССВЕТ

Дитя рассвета — Тетерев —
До петуха до третьего
Проснётся и поёт.
И голышом — по камешкам,
Как пальчиком по клавишам, —
Тра-ля, тра-ля — живёт.

А выпь в густом ракитнике,
Как будто бы калитками
Столетними скрипит.
А кулики куликали,
Будя густыми кликами
Небес ночной санскрит.

А вот и гребень — гоголем —
У горизонта волглого,
Кут неба раскаля,
Зашёлся и откинулся.

И Тетерев откликнулся:
Тра-ля, тра-ля, тра-ля.

ИЮНЬ

Над лесом и над озером
Июнь сухими грозами
Распугивал грачей,
Оглохшими стрекозами
Прижав к земле ручей.

А я в своём скворечнике,
Как подобает грешнику,
Грехи припоминал:
Почти бесстрашно взвешивал
Замшелый криминал.

А там гремело бешено,
Как будто бы замешаны
Все силы были там:
И ангелы, и лешие,
А может быть, и Сам.

И в промежутке крохотном
Успел подумать: плохо там,
Всё плохо, как на грех,
И тут же был я грохотом
Расколот, как орех.

И в тишине расколотой
Я, на окраине города,
В скворечне номер два,
Из мусора какого-то
Вылущивал слова.

* * *

Если совсем строго,
Дел, конечно, немного,
А бывает, и вовсе нет.

И тогда, не включая свет,
Если уже вечер,
Вслушиваюсь в просторечие
Дождика за окном.

А перед сном…

Сосед в эту пору пилит на альте.

Я выклёвываю из времени
Мгновения,
Как воробей крошки на мёртвом асфальте

* * *

Бог ко мне пришёл без спроса.
Время встречи выбрал сам.
Он представился: Иосиф,
И добавил: Мандельштам.

У окна присел: задумчив.
Лоб его просторен, тих,
Как луна, что из-за тучи
Свет холодный на двоих
Направляла.
— Скоро полночь, —
По лицу скользнула тень.
— Жизнь, — сказал, — большая сволочь,
Все не так, как я хотел.

Вскинул голову:
— Не так ли?

Но безмолвствовал Левант.

— Слышишь, время твоё каплет,
Значит, где-то близко Дант.

В ОЖИДАНИИ

1.
Мартовская пьяная вода
До утра буянила в овраге.
Лишь к полудню терпкий запах браги
Унесло неведомо куда.

Небо посветлело, поднялось,
Приоткрыло похудевший космос.
И на землю бросило, как кость,
Не совсем проверенную новость:
Зимняя — вчера — скончалась косность,

И уже, наверно, с воскресенья,
Ждёт нас всех весеннее томление.

2.
Эта поздняя вьюга.
У марта
Есть, наверно, счета с февралём,
Чтобы так безоглядно, азартно
Запылать белоснежным огнём.

Чтобы так безрассудно схлестнуться
С Божьим Промыслом календаря.
И уйти.
И весной захлебнуться,
На прощанье улыбку даря.

3.
Запустенье.
Лес под Знаменкой.
Самый чёрный ещё вчера,
Посинел, как глаза у маленькой,
Тихой девочки.
А кора,

А кора, вчера ещё грубая,
И коричневая насквозь,
Заалела. Как будто губы
Тихой девочки.

Паровоз
Прогудел, просвистел воинственно,
Синеву напряг. И исчез.

И вздохнул, словно девочка,
Лиственный,
Одичавший за зиму лес.

4.
Озябла зелень полисада.
А виноградная лоза
Ждёт терпеливо у ограды,
Когда весенняя гроза,
Приметам, ворожбе, прогнозам
И суеверьям вопреки
Зазимовавшиеся слезы,
И золотую гниль тоски
Промоет, высушит на травах,
Надеждой освежит простор.

И зяблик росчерком картавым
Зиме подпишет приговор.

* * *

Не хлебом единым…
Не хлебом…

А дождиком с тихого неба,
Негромкой весенней травой,
Неправдоподобно живой —
Не верилось, но — ожила,
И робкой минутой тепла,
Слегка отогревшей наш дом,
Прощением и пониманием,
И абсолютным незнанием
Того, что случится потом.

В 52-ом

В третьем?!
Нет, в четвёртом все же
Влюбился я неосторожно
И без оглядки.

В тетрадке
По арифметике, в клеточку,
Я написал:
«Юра плюс Светочка
Равняется любовь».
И от волнения
Рядышком с уравнением
Разлилась клякса.

А учительница Любовь
Ивановна выгнала меня из класса.
И вызвала родителей.
И повела к директору.

А Мишку Дектора,
Моего соседа по парте,
Похвалила за бдительность:
— Ты, Миша, помог партии,
Берите пример, дети, —
Сказала она потом.

Было все это
В пятьдесят втором
Двадцатого столетия.

КОНТОРА

Из полуподвального детства до сей поры,
Все нарушая законы, сырость вползает в поры
Ботвой свекольной в подполье, под тучею мошкары,
И даже словом иным, например «контора»

Нашего ЖЭКа, что размещался тут же.

Заведующая, тётя Женя — большая осенняя туча,
Когда своего мужа она начинала утюжить,
Мне закрывали уши, на всякий случай.

Потом прибегал Венька, выглаженный, как галстук,
И с мамой о тёте Жене беседовал по душам.
А мне он потом рассказывал о правом и левом галсе,
Поглаживая тельняшку, дым пускал по усам.

Потом выпрашивал водку, маму щипал неуклюже,
Хихикал железнозубо…

Зачем я всё ворошу?!

Увидеть ещё раз: мама краснеет по самые уши.

— Венька, мне кажется, Женя мало тебя утюжила,
Ты подожди, — смеётся, — я ей сейчас скажу…

ОБЫЧНОЕ

Слепой сожитель моей соседки
Любил под пиво креветки щелкать:
Глазные щелки смотрели зорко,
Как ловко пальцы берут креветки,
Как отрывают пунцовый панцирь,
Как будто зренье сместилось в пальцы.

Гулял по городу подолгу
Среди людей, каштанов, клёнов.
Стоял на красный, шёл на зелёный,
Как будто зренье сместилось в ноги.
Пацан — я видел и слышал тоже,
Как обнимал он соседку Сильву,
Как говорил ей: а ты красива,
Как будто зренье сместилось в кожу.

Один гулял он — без пса и палки.
И возвращался в наш дом кирпичный.

Как день и утро, он был обычен
В послевоенной той коммуналке.

ВРЕМЯ

Время выглянуло из-за сугроба:
Нос морковкой, ведро с метёлкой,
На плече фуфайчатом — ёлка —
Ну, так это же дядя Боба,
И конечно же, пьяненький.
В оба
Во все стороны зырк да зырк.

Дядя Боба — дворовый цирк.

Дворник наш — знаменитый клоун.

Жизнь — манеж.

И после поклона,
Тут же он на горбатом асфальте
Всем покажет двойное сальто,
А потом на январской заре
Ёлка вырастет во дворе —
Вся в игрушках и мишуре.

Жизнь — манеж.

На одном колесе,
Часто падая, можно объехать
Двор большой —
Под россыпи смеха
Синяки позабудешь все.
А потом — лошадей табун…

Жизнь — манеж через все табу.

А потом дядя Боба в гробу.
Кузов старенького «газона»:
Кто цветы принёс, кто поклоны.
— А кого повезли?
— Да клоун.
И глядело в затылок гробу
Время,
Выглянув из-за сугроба.

К СЛАДКОМУ ДЫМУ

А позже на «Пазике» невантажном,
Брюхатом. Измятом,
Пугающем зайцев в зимнем пейзаже
Брёхом своим автоматным,
И, как мне мечталось, неповредимом —
Я добирался к сладкому дыму.

Вместе с тёткой в плюшевой кофте,
Дядькой с лицом, на котором асфальт катали.
А на стекле, спиною к капоту
Ехал с нами товарищ Сталин,
Въевшись взглядом-репьём в кирзачи,
Которыми сучил церковный чин —
То ли молитве какой под стать,
То ли просто хотел поссать.

Хрупкая, слева летела звезда.
Справа лес темнотой стреножен.
— Остановись, Петрович, нужда.
— Волки здесь, батюшка, стать невозможно,
Станем, заглохнем. И что тогда?!

Зверюгу этого к волкам — мордой,
Пусть разберутся в конце концов,
Что же он сделал с тем народом,
Который не может его проклясть.
Дай человеку пописать всласть.

Дядька, губами прорвав асфальт,
Волну за волною накатывал мат.

Не знаю зачем, но я раньше вышел.
Наскучил ли «Пазик» с измятой крышей,
Или его автоматный брёх.
Деревня была в километрах трёх
По прямой — вдоль леса — справа, а слева — поля.

…В меня вселилась вдруг страшная воля,
Быть может, страшнее, чем волчья стая
В пространстве голодном и нелюдимом,
Которому дела нет не до Сталина,
И — тем паче — до сладкого дыма.

НА ДЕБАРКАДЕРЕ

Декабрь. Дебаркадер. Мороз.

Молчит река под толстым льдом.

И я к молчанию прирос,

Как на берег уволенный матрос:

Мы вместе пьём сегодня и вчера.

Молчанием закусываем вяло.

– Мы списанные, – сплюнул, – катера, –

Сказал и замолчал.

И одеяло

Под самый подбородок подтянул, –

– Нас скоро будут резать.

И уснул.

А ночь уже кончалась.

Как мотор,

Дышал натужно мой сосед случайный.

Как в чайнике, бурлил в нем храп отчаянный,

В три голоса ведя смертельный спор.

И я уснул.

… Проснулся.

У матроса

Улыбка робко теплилась в губах.

И храп был дюж, дыханье, как на кроссе.

И я подумал, глядя на матроса:

Не все ещё потеряно впотьмах.

НА ПРИМОРСКОМ БУЛЬВАРЕ

Когда я выбираю скамейку на приморском бульваре…

            Вы здесь бывали.

            Сиживали на разных лавках,

            Заколов английской булавкой

            Шарф шерстяной.

            Вы не любили шерсть,

            Но берегли голос:

            – Он – всё, что у меня есть,

            Он – мой, а я его…

Я иду стороной теневой:

Старики и старухи

Обсели скамейки, как мухи.

Наверное, – внуки сапожников и портных.

Всматриваюсь в давно знакомые лица,

Думаю, кому из них

Вы здесь говорили:

            – Я люблю сплетни,

 Обожаю –

 Они обжигают,

            Как морской ветер, моё горло,

            С ними живёшь голый,

            Не надо одеваться, форсить,

            Живёшь, ибо хочешь жить

            Больше всего на свете.

            Когда меня спрашивали, есть ли у меня дети,

 Я отвечала каждому ничтожеству:

 Множество.

 Потом это можно было прочесть.

            Ненавижу шерсть,

            Запах её и масть.

 Но с жизнью надо ещё совпасть.

            Вы понимаете это!?

            А все мои дети –

            Мои аплодисменты –

            Я так говорила всем им,

            Спросите Париж, Токио, Рим,

            Спросите любую столицу…

Я ищу скамейку.

Вглядываюсь в лица:

Они темнеют и совпадают с закатом жаркого дня,

Согнавшего столько потов

С измученных жизнью тел,

Но я бы хотел

На этих лицах увидеть следы ваших слов,

Вашего голоса –

Вашего меццо-сопрано,

Густого, как запёкшаяся кровь рваной раны…

– Голоса – тираны, –

            Вы это сказали кому-то из них однажды, –

            Их жажду к верховенству

            Не утолить

            Ни страстью, ни совершенством…

 А хочется просто жить,

            Ничем себя не обнаружив,

            Не совпадать ни с кем,

            На лыжах лететь в стужу,

            Чтоб ветер звенел в виске,

            И вырывался наружу

            Молитвою о тоске,

            Горло сдавившей, как наст.

            – Не покупают нас,

            Так мне сказал мой агент, –

            Лечи, дорогая, голос.

            Жизнь раскололась,

            Как небо от удара грома – трясь! –

            Не покупают нас…

            И потекли потоки?!

            Вы так думаете?!

            Не-ет.

 Плакать я не могу.

            Только петь и умею.

            Да, голос я берегу.

 Он – всё, что я в жизни имею.

            И прыгайте выше крыши –

            Я-то его слышу,

            Облезлые педерасты,

            Здрасьте

            Всем вам с того света,

Где нету ни лыж, ни ветра…

Я ищу скамейку.

А солнце последней полушкой

Проваливается в пучину.

И свет зажигают в психушке

Женщины и мужчины.

ЖИГУЛЁВСКОЕ ПИВО

За домом с крылечком резным,
За колышком без козы,
За огородом ленивым —
Со смазчиком поездным
Я пил «Жигулёвское» пиво.

Апреля пернатая синь
Пылала, как керосин.
— Смотри, — он сказал мне, — красиво:
На шпалах — алмазы росы.
Я пил «Жигулёвское» пиво.

Зарос лебедою тупик.
Оброс бородою старик.
Мазутом пропах и крапивой.
Двенадцатый год уже вдов.
Сюда он приходит — здоров —
В метели лихие и ливни —
Сидит здесь белоголов,
И пьёт «Жигулёвское» пиво.

Жена его смотрит с креста —
Широколица, проста —
И, кажется, смотрит ревниво:
Глоток — и бутылка пуста
Из-под «Жигулёвского» пива.

ВОСТОК

Нет лошади. И нет машины.
Да что там, даже нет весла.
И вот по этим трём причинам
Решил: куплю себе осла.
Не всё же, не везде мне пёхом —
Не те года, не тот заквас.
Наверное, совсем неплохо,
Когда осёл есть про запас —
Так думал я, на рынок идя,
Воображая между тем,
Как на спине ослиной сидя,
Вблизи природу буду видеть,
И рвать цветы грядущих тем
Своих, конечно же, нетленок.
Был понедельник.

И рынок был почти что пуст.
Сирени сиротливый куст
Пощипывал осёл лениво.
Бухарец в кипе набекрень,
Ослиную удвоив лень,
Жевал мечтательно оливы.
Смотрел в полглаза, в ползрачка,
Но, обнаружив новичка
Во мне, привстал совсем не гладко,
Чтобы пропеть своё «шалом»
Навстречу моему «шалом» —
И улыбнулся кисло-сладко.

Восток как мутное стекло —
(Веков немало утекло,
Да вот стекло все так же мутно) —
И то, что видишь ты, — не то,
Что видишь ты сиюминутно.
Потом какой-нибудь пустяк
В устах чужих, витиеватых
Тебя опустит в жаркий, ватный,
Ничем не объяснимый страх, —
(И, становясь его рабом,
Ждёшь подлость за любым углом)…

Бухарец говорил, кружа
Вокруг меня в каком-то танце,
Прочтеньем справок и квитанций
Мои сомнения круша.
— Да этот мул, как бык, здоров,
Таких красавцев средь ослов
Ты, брат, не сыщешь в Исраэле,
А сколько у него ума!
Ему бы в Кнессет2 надо. Ма?3
Что стоит мой любимый Эли? —
Мой друг единственный?!
Постой,
Ты, вижу, парень холостой,
И знаешь, честь всего дороже,
Делюсь я тайною одной:
Он был мне верною женой,
И девушкой любимой — тоже…
Меня по имени зовёт.
А как он по утрам поёт!

Востоку не сложить цены.
Он лишь себе и равноценен.
И в каждом здесь припасены
Остатки пены
Той, из которой Афродита
На землю вышла не одета.

А этот, что зовётся Ближним,
Загадочней загадок жизни.

Я слушал, глядя на осла:
Во мне любовь к нему росла,
Бежала искра между нами,
Весь мир вокруг меня погас,
Когда приблизился Пегас,
Сверкая белыми крылами.
И я к его спине приник.
И мы стремительно взлетели.
И каждой клеточкою тела
Внизу я слышал сочный рык…

Запомнилось: кончалось лето,
Был от оливок фиолетов
Бухарца ласковый язык.

А подо мной волнисто тёк
Тысячелетьями Восток.

2   кнессет (ивр.) — законодательное собрание Израиля
3   ма (ивр.) — что

* * *

                                    В. Соколову
Облака несметные,
Как слова посмертные,
Протекают мимо
Мёртвых и живых.

А собака лает
И не слышит их.

НИДА

В четверть тона, а может, в осьмушку
Птаха рыжая, что, как веснушка,
Прилепилась к сосне,
Прокувыкала что-то мне.

Прокувыкала и улетела,
Свет последний забрав с собой.
И загусло всё, потемнело,
А деревья, смешавшись с тропой,
Наседали враждебной толпой.

И мерещилась всякая муть
В темноте такой.

Не иначе:
То ль на викингов двинулась жмудь,
То ли парнокопытные скачут.

КЛАДБИЩЕ В ПЕЙЗАЖЕ

Нездоровая зеленца. Недозревшая рожь.
Во всю ширь — рыжина
Вся в прожилках сини.
До бесстыдства обнажена
Золотистая дрожь
Перспективы…

И просёлка охряная ложь —
Ты её без труда найдёшь
У Ван Гога в любой картине.

Золотистая зеленца
Из глубин больного лица.

С перелеском, что вдалеке,
Как наколка на чьей-то руке,
Как неясного звука пассаж,
Разворачивался пейзаж:

Поле хлебное без ворон,
Тишина с четырёх сторон.
А вверху, под небесной крышей
Начинается новый дом.

И просёлок — безумец рыжий —
Убегает за окаём.

Где у стенки кладбищенской серой,
Золотистой пыльцой пыля,
Больше века покоится
мера
Жёлто-синего бытия.